Балконную дверь захлопнуло сквозняком, но от этого отворилась другая, гораздо глубже, пошевелила створками, за которыми обнаружилось что-то, напоминающее мякоть моллюска, и — снова это выпадение из возраста, слезы на холодном паркете; в руке трепещет умирающая птица, и мне двенадцать лет. Птица разевает желтый рот, я готова поклясться, что разбираю немую азбуку, все непроизнесенные булькающие, вибрирующие, уходящие звуки — так подсматривают (будто из-под одеяла), но на сей раз…

Смерть, даже воробьиная, возвышает — и вот я на подоконнике. Внизу шевелится листва, какие-то птицы суетятся у самой земли, но с высоты сквозь стекло не рассмотреть, тянусь к шпингалету…

ТЫ С УМА СОШЛА!!!

— Что?

— Слезь с окна, дура! — голос брата, словно бильярдный шар, случайно угодивший в лузу, ШАР-ДУРАК…

— Но я…

— Не смей! У тебя еще столько таких будет, ты что же, из-за какой-то…

— А?

Впервые с ИНТЕРЕСОМ смотрю вниз. Молодой орех, стриженый под гарсона, качается в такт ветру, от этого легкое головокружение, будто по тонким венам разливается самбревин… Какая хрустальная пустота! И голос, голос брата, так волнуется (любит, наверное?), но зачем пугать… Неудержимо тянет сойти, словно воздух состоит из восторга и радужных точек, чье хаотическое движение образует восходящие потоки для крыльев.

Я почти ступаю — ТУДА, но…

«МА-РИ-НА!» — Внизу стоит Пьеро и скорбно протягивает белые рукава: «Никуда ты не упадешь. Ни-ку-да…»

Однако шаг сделан, я зажмуриваюсь, и… («не упадешь, и не упадешь…»)

Откуда этот длинный балкон, увитый плющом? Экзотические птицы поют в изумрудной зелени, вероятно, колибри. Их набилось штук сорок в изящную золоченую клетку, а одна из птиц словно бы сшита из лоскутов, но живая. Окраской она напоминает бабочку с подарочным именем — Подалирис. Птицы пьют нектар и быстро- быстро машут крыльями, образуя в воздухе свистящую восьмерку.

фр-рр! Оборачиваюсь. По наклонной крыше шагает высокий человек и па плечах несет девочку. Кого она мне напоминает? На мужчине тяжелые охотничьи сапоги, и я догадываюсь, зачем это нужно — вся крыша усеяна лужами. Из самой большой внезапно выныривает голова огромной крысы, точь-в-точь как та самая, бог весть какой давности, мелькнувшая в моем коммунально-квартирном детстве, когда соседи всю ночь просидели на кухне, выдалбливая дырочки в нашей убогой утвари — мисках, тазиках, а напоследок подсадили в кастрюлю со щами крысу; она была совсем живая, когда мы открыли крышку, но потом все равно взяла и умерла. Впрочем, как и соседка напротив, мечтавшая покончить с собой. Однажды в туалете она безопасным лезвием сбрила все свои родинки, чтобы не опознали, но от этого остались шрамы, тоже примета, поэтому соседка не стала топиться, бросаться под поезд, а умерла просто так…

Ну да! Дождь такой, как будто в Италии под Новый год из окон выбрасывают старую мебель. Внизу Пьеро — все еще протягивает руки, но теперь он манит к себе. Ну уж нет! Пробую толкнуть балконную дверь: «А-у-уу…» — голос умерших деревьев словно по стеклу проводит коготками, и мое дыхание зачехляет кричащие полосы…